Сын великого изобретателя прилетел из США на Кавминводы

В мае 1913 года в воздух поднялся первый в мире тяжёлый четырёхмоторный самолёт «Русский Витязь». Его изобретатель и испытатель авиаконструктор Игорь Сикорский спустя несколько лет будет вынужден покинуть Россию.

Спустя ровно 100 лет его сын Николай Сикорский, который родился и живёт в Америке, приехал в Кисловодск, в единственный в России музей своего отца.

– Николай Игоревич, что рассказывал Игорь Сикорский о том первом полёте?

– Папа хотел прочувствовать, что есть этот самолёт в воздухе. Он поднялся, полетел, потом повернулся и сделал классический, как теперь говорят, авиационный квадрат. И пошёл на посадку. Это продолжалось всего несколько минут. А позже был перелёт с Комендантского аэродрома в Красное Село, где отца встретил сам Николай II. Так рождалась дальняя авиация… А в тот день к отцу побежали рабочие и его друг Михаил Шидловский, именно он настоял тогда на испытании. То не было многолюдное зрелище, поскольку немало экспертов утверждали – самолёт не поднимется в воздух ни за что: 4 мотора станут причиной гибели, а отец считал – наоборот, залогом надёжности. Я думаю, он был уверен, что полетит – интуиция у него была колоссальная. Отец поднялся в воздух около 10 часов вечера, я всё не мог понять, почему так поздно, почему полёт в темноте? Теперь знаю – в Петербурге в это время светло. 100 лет назад это было не помпезное публичное действо, и мы отметили его век спустя тоже без официальной шумихи. Весь день втроём с моими друзьями – профессором, учёным и замечательным писателем Александром Портнягиным и великолепным лётчиком, Героем России Петром Дейнекиным ездили по местам, связанным с именем Игоря Сикорского и строительством самолёта, первого тяжёлого самолёта в мире.

Берлин 1945-го

– Вы не стали конструктором, как отец, но жизнь была какое-то время связана с армией, вы воевали в составе войск союзников в Великую Отечественную и встречались с русскими в Берлине. Какими тогда показались вам отношения между нашими странами?

– Это были деликатные времена и об этом мало пишут. Я мало, что понимал, мне 18 было тогда. Расскажу, что помню. Когда стояли у Берлина, очень напряжённая обстановка была. Немцы считали, что мы друг против друга начнём там палить – русские и союзники, когда войдём в Берлин. Один шофёр-немец сказал мне: «Ты отсюда не уедешь». Никогда не забуду. Напряжение висело, говорили, будто русские нас не пускают в Берлин. Думаю, имелось соглашение: входить частями. И нас, говорящих по-русски американских солдат, первыми отправили в Берлин. Мы ходили по улицам и говорили по-русски. И, конечно, к нам подходили и вступали в разговор русские солдаты. Они очень интересовались жизнью в Соединенных Штатах. Спрашивали, правда ли, что простой рабочий может иметь машину? И не верили, как это возможно. Эти встречи были открытием для нас и для русских. Забавно, но многие хотели купить у нас часы, а ещё им очень понравилась неприличная песня про одну весёлую девушку. Может песенку помнит кто-то из ветеранов? Нас очень тепло и с восторгом принимали. Безо всяких условностей, просто, по-солдатски. Мы ПОНИМАЛИ друг друга. Но всё же витало такое чувство, что их против нас настраивают. Мы были молоды, много говорили и, не без того, выпивали. Пили за президента Трумэна, за Сталина, и так далее. Когда дошли до рядовых, один полковник обнял меня и прослезился – неужели вы нападёте на нас? Я сказал тогда: мы также устали от войны, как и вы. Зачем? Такого не будет. Теперь уже можно об этом говорить, наверняка можно – позже ко мне приехал один рядовой и попросил никому не говорить о том разговоре с полковником. Русские, с которыми мы встречались 2-3 раза, пропадали из нашего поля зрения, а вскоре пришли солдаты, внешне похожие на китайцев, может якуты, или из Средней Азии, но русского языка они не знали и общаться с ними мы не могли. Или им не разрешали отвечать нам?

– Говорите, тогда были сложные времена. А сейчас? То законы принимают, обостряющие отношения, то шпионов ловят?

– Это на скорость – кто первым бросит камень. Все страны занимаются шпионажем, кто об этом не знает? Мне лично несимпатична история со списком Магнитского. Нельзя вмешиваться во внутренние дела государств. Такие вопросы должно решать внутри страны, разбираться досконально, по закону.

Русские нас предостерегали

– После трагедии в Бостоне начали говорить о следе с российского Кавказа…

– Американская пресса, хочу это отметить, подчёркивала: Россия предупредила Штаты, что это опасные люди. В своё время Россию осуждали за события в Чечне и Южной Осетии, но здесь пресса писала – Россия нас предупредила, то есть отнеслась к нам хорошо. И если бы мы прислушались, трагедии могло и не быть. У нас сейчас очень широко начинает распространяться антиисламизм. Официальное правительство объясняет, что нельзя обвинять весь народ и религию. Но рядовой американец говорит: «Чего эти люди вечно стреляют и бросают бомбы». Были же войны – в Ираке, Афганистане. Но мы сами влезли в эти страны, где погибло столько американских солдат. В этом смысле я за то, чтоб американцы сидели дома и разрешали свои проблемы, внутренние, вместо списка Магнитского (это я о нашем Конгрессе) – безработица, экономика очень медленно развивается, дел немало. Я не политик, держусь от неё в стороне. Но я очень уважаю свободу. И отец уважал свободу. Правительственного давления меньше, гражданского участия больше: люди должны решать сами. Когда отец попал в США, он сказал: «Могу много успеть или не успеть. Но я волен начать».

Музыка сердца

– Вы были знакомы с Мстиславом Ростроповичем. Как это было?

– Ещё при коммунизме. Он приехал в США в начале 1970-х. Я переводил его в Хартфорде, в консерватории. Его английский был неплох, но ещё требовался перевод. Он учил молодых виолончелистов, репетировал, давал мастер-класс. Сказал мне: «Я хочу две вещи: войти в православный храм и встретиться с твоим отцом». Я подумал, ведь Слава должен быть «убитый», такой день нагруженный. А он ещё дал концерт и в 10 часов вечера мы поехали в Страдфорд. Какая была встреча! Потому что Слава был – сердце, у меня мороз бежит по коже, когда я об этом говорю. Было очень сложно. Это же под коммунизмом было. Славу сопровождали – один из КГБ и двое – из ЦРУ.

 Отец любил музыку очень. Он питал свой мозг музыкой. Слушал по ночам, ходил и творил под музыку, думал о своих конструкциях. Мы были со Славой на «ты». Знаете, как это делается? Мы выпили на брудершафт. Слава взял хай-болл, большой стакан. Мы выпили. Было 2 часа ночи. А Слава весь день трудился, трудился душой, выжимал себя для людей – для студентов, зрителей, для всех окружающих. Они с отцом обняли друг друга. А отец был немного отстранённый – очень добрый, внимательный, вежливый, но как сказала одна поэтесса, немного под прозрачным колпаком. Но со Славой папочка был другим. Словно стал моложе, годы скинул, словно вернулся в Россию. Слава поставил 2 стула и стал играть Баха, Сонату Соль-минор. Как он играл! О! И сказал потом отцу: «Игорь Иванович, если мы не встретимся на этом свете, мы обязательно встретимся на том». И этим всё сказано. Это были два русских человека. С другими этого не могло быть. Мы русские, ты чувствуешь это? Я вижу в твоих глазах, что и сердцем тоже. Такие встречи сложно описать, это русская встреча.

  Слава звонил от нас, как мне кажется, послу СССР в США Добрынину, говорил, чтобы Вишневской разрешили выехать. Тогда мужа и жену одновременно не выпускали за рубеж, так было. И он, как мне помнится, даже пригрозил написать в «Нью-Йорк Тайм».

 Отец не расспрашивал много – понимал, что может навредить Славе, он это понимал, такое было время. Радость была – слышать музыку. Слава хотел показать моим родителям, что Россия несмотря ни на что – православная. Отец был глубоко верующим человеком. Для него это было очень важно. Слава вынул фотографии: «Это мои девочки готовятся к Пасхе, красят яйца». Таким образом он показывал мне и отцу, что православие есть. И что такие, как Слава, верят в Бога и хранят религию. На отца это произвело очень большое впечатление, это были не просто слова, это были жизнь.

Папа думал с такого расстояния, что веру уничтожили. Одно дело сказать, что стоят храмы, другое – показать, что вера жива. По-настоящему. Россия, он знал, не та. Для него убийство царя и его семьи…. Он так болезненно переживал это. Это не он оставил Россию, это Россия оставила его. Для него Россия, которая смогла это совершить и которая могла это терпеть, была уже другая Россия.

 А в храм мы тогда не попали – он был закрыт, поздно. Это был храм Святого Николая в Страдфорде (Коннектикут), где жила наша семья. К нам русские ехали со всех сторон, целая колония образовалась. Но церкви не было, тогда отец решил строить храм и поддерживал его.

– Музей вашего отца находится на Кавказе, что было известно вам об этих краях?

– Мама очень любила и прекрасно знала русскую литературу. Она много читала нам о Кавказе. Папа любил приключения, то, что связано с путешествиями и изобретениями – «20 000 лье под водой», например. Мама читала нам стихи. «Выхожу один я на дорогу…» – разве можно с чем-то сравнить этот выплеск русской души? Лермонтов – это глубина невероятная. Читали Толстого. Знаю, он бывал в этих местах, его первые литературные опыты родом с Кавказа. Вы знаете, что мы были дружны с дочерью Льва Николаевича? Она же устроила в Америке настоящую ферму, чтобы выжить. Удивительная женщина была – русская.

Смотрите также:

• Николай Сикорский: "Я - доказательство любви отца к родине" →
• «Человек с мешком земли» побывал на Ставрополье →
• Ласковый гений Америки →